– Еще как укладывается, если посмотреть на снимок.

Каролин всю передернуло.

– Ограбить кого – это интересно, но убить человека...

– Да уж.

– Не понимаю, как это случилось. Ведь эти подонки забрались до нас.

– Точно.

– Перевернули все вверх дном, набрали того-сего и смылись.

– Точно.

– А потом снова вернулись? Зачем? Только не говори, что преступник всегда возвращается на место преступления.

– Если и возвращается, то для нового преступления. Мы ведь не знали, что Колкэнноны собирались оставить Астрид, верно? Мы думали, что они там заночуют.

– Я и здесь дала маху.

– Ты тут ни при чем. Я хочу сказать, что эти подонки тоже так думали. Нахватали что под руку попало – и давай мотать через крышу. Но потом, может быть, спохватились и решили еще разок сейф попробовать. В первый раз у них не было с собой никакого инструмента, и о сейфе они ничего не знали. А тут раздобыли горелку или дрель, а впереди целая ночь. Почему не попробовать? Попытка не пытка.

– И в это время заявляются хозяева?

– Видимо, так.

– Но если так, разве бандиты не могли заставить Колкэннона сказать им шифр?

– Могли, но, может быть, они уже взломали сейф.

– А если взломали, чего им торчать в доме?

– Они и не торчали. Стали выходить и столкнулись в дверях с Колкэннонами.

– Зачем им дверь? Могли уйти, как пришли – через крышу.

– А ты, пожалуй, права, – сказал я и нахмурился. – Есть еще одна вероятность. Третья группа!

– Третья группа грабителей? Сколько же народу знало, что проклятую сучку везут трахнуться в Пенсильванию?

– Может, это были не настоящие грабители. Может, просто молокососы, шныряющие по крышам, или доходяги, ищущие порошок или травку. Увидели разбитую крышу – и вниз. Там еще было чем поживиться. Шпана клюет на мелочевку – приемник, например. Как раз на пакетик героина.

– Еще телевизор, а на втором этаже – стерео.

– Вот и говорю. Для жуликов низкого пошиба навар всегда найдется. Только вот живых денег там не было. А мелкое жулье воспринимает это как личное оскорбление. Знаешь, что хулиганы иногда избивают людей, у которых нет при себе бабок?

– Слышала об этом.

– Так вот, новичок в нашем деле тоже чувствует себя обманутым. Вполне представляю себе пару панков – лезут сквозь разбитое стекло внутрь, берут приемник и переносной телевизор, а потом ждут хозяев, чтобы и карманы еще обчистить. – Я хотел было развить тему, но, подумав, бросил и сказал: – Впрочем, это не так уж важно. Что с нами будет? Ничего не будет. Ну, потрясусь недельку, поджидая гостей в форме, но в принципе у них против нас ничего нет. А ту шпану они быстро прищучат. Это убийство много шуму наделает. И Ришлер прав: кто-нибудь обязательно проболтается по пьянке, а другой стукнет. Большинство преступлений так и раскрывается.

– Значит, ты уверен, что нам ничего не грозит?

– Ничего. Колкэннон опознает тех, кто прикончил его жену. Он уже установил, что меня среди них не было. Все, что у них есть, – это перчатка, но как я мог ее надеть, если она на несколько размеров меньше. Нам здорово повезло, что перчатку потеряла ты, а не я.

– Если б мне от этого было легче...

– Во всем надо видеть не только плохое. И хорошо, что Колкэннон жив. Если бы и его прикончили, кто бы засвидетельствовал, что меня не было на месте преступления?

– Знаешь, я об этом не подумала.

– А я подумал. – Я взял телефон со стола. – Надо позвонить Абелю.

– Зачем?

– Сказать, что мы никого не убивали.

– Он должен сам об этом догадаться. Жаль, что мы с тобой сами не видели «Пост». Там, наверное, говорится, в котором часу ее убили.

– Вероятно, говорится.

– Та-ак... Мы пришли к нему примерно в половине двенадцатого. Когда он проверял «пьяже» по твоим часам, было 12.07. Это я хорошо помню. Колкэнноны приехали домой после полуночи. Абель сообразит, что это не мы.

– Господи, – протянул я. – Выходит, он – наше алиби!

– Факт.

– Будем молить Бога, чтобы нам не пришлось привлечь его в качестве свидетеля. Только вообрази эту картину. Доказывая свою непричастность к ограблению, ты ссылаешься на то, что в это самое время ты сбывала барыге вещи, украденные у жертвы этого ограбления!

– В твоей формулировке это и вправду звучит до жути нелепо.

– То-то и оно, – сказал я и начал набирать номер. – Все-таки позвоню, обрисую ситуацию. Очень может быть, что он забыл, как мы проверяли время, и думает на нас. Мне бы этого не хотелось.

– А как ты считаешь, он не отказался бы иметь дело с монетой?

– С чего бы это?

– Ну, если бы мы убили...

Я слышал гудки – третий, пятый, седьмой...

– Абель – скупщик краденого, а не судья. Кроме того, мы никого не убивали, и я заставлю его в это поверить. Черт, он когда-нибудь подходит к телефону?

Я положил трубку. Каролин сморщила лоб, потом сказала:

– Бизнес – это бизнес при любых обстоятельствах, правда? Ванду убили, но это ничего не меняет. И Абель должен продать этот никель – не важно когда, через несколько дней или через несколько месяцев. А мы получим свою долю, как будто ничего не произошло.

– Совершенно верно.

– Мне кажется, это несправедливо. Не могу объяснить, почему.

– Но ведь не мы ее убили, Каролин.

– Знаю, что не мы.

– Мы вообще не виноваты в ее смерти.

– И это знаю. Виноваты другие, к которым мы не имеем никакого отношения. Я все это прекрасно понимаю, и все же... Сколько мы получим?

– Что, что?

– За монету.

– А-а... Не знаю.

– Откуда мы узнаем, за сколько он ее продал?

– Он нам скажет.

– Я спрашиваю: он не обманет нас?

– Кто, Абель? Не исключается.

– Правда?

– Что ты хочешь? Человек скупает краденые вещи и знает, с кем имеет дело. Он прожил долгую жизнь, и я допускаю, что он иногда лгал. Я отнюдь не убежден, что он дал себе зарок не делать этого впредь. Причем солгать в данном случае – легко. Потому что мы об этом никогда не узнаем.

– Тогда как мы можем ему верить?

– Да в известном смысле нам и не следует верить. Во всяком случае, он может быть не до конца честным с нами. Если ему повезет и наш никель купят... ну, например, за полмиллиона, он может сказать, что продал его за двести тысяч. Нам достанется половина плюс досада на то, что нас крупно нагрели. Но кому пожалуешься? И возмущаться мне трудно, если учесть, что пятьдесят тысяч – это за один вечер.

– А если он скажет, что продал за пятьдесят тысяч?

– Тогда это скорее всего будет правда. Чем дороже он его продаст, тем больше вероятность обмана с его стороны. И он будет предельно честен, если продаст дешево. В любом случае наша с тобой доля – не меньше семнадцати с половиной тысяч. Эту сумму он предлагал выдать сразу, помнишь? Отсюда следует, что мы получим больше, если подождем. Но если вдруг монета все-таки окажется поддельной, вот тогда все полетит к чертям.

– А такая вероятность есть?

– Не думаю. Уверен, что она подлинная. Предполагаю, что дело закончится пятьюдесятью тысячами – по двадцать пять на нос.

– И нам ничего не остается делать, как только ждать?

– Да, ждать. Как говорил немецкий офицер нашему военнопленному в том фильме: «Для вас, дружище, война кончилась». Отмечу окончание нашей войны тем, что открою магазин на пару часов. Что-нибудь вечером делаешь?

– Прошвырнусь по нашим барам. А что, хочешь пригласить меня на ужин?

– Извини, не могу. У меня свидание.

– С кем? Я ее знаю?

– С Дениз.

– С художницей? У которой недержание речи?

– Она остроумна, и великолепное чувство самоиронии.

– Хочется верить.

– Я когда-нибудь критикую твоих женщин?

– Критикуешь, хотя у меня хороший вкус.

– М-да, – сказал я и встал. – Пойду продам пару-тройку книг. Я тебе звякну, если узнаю что-нибудь новенькое. Приятного вечера, привет лесбе.

– Постараюсь. Привет Дениз.

Глава 8

Дениз Рафаэлсон – высокая, стройная, длинноногая женщина, хотя Каролин называет ее не иначе как тощей жердью. У нее вьющиеся темно-каштановые волосы, подстриженные не слишком коротко и не слишком длинно, и лицо, усеянное россыпью не слишком заметных веснушек. Глаза у Дениз серо-синие, глаза художника – всматривающиеся, взвешивающие, видящие окружающий мир как серию вставленных в рамы прямоугольников.